У Юнис Хейвуд было всего три доллара. Но требовалось целых пять. Её сына Спенсера взяли в среднюю школу, и ему были нужны кроссовки. Пара зелёных парусиновых тапочек продавалась в местном магазине. Его владелец согласился уступить их за три доллара. Но она и слышать не хотела ничего подобного. «Мы не нищие,» – сказала она своим пятерым детям. Хейвуд сделала владельцу предложение: она даст ему три доллара сейчас и принесёт пирог в течение нескольких дней.
Эта сделка стала не единственным испытанием в жизни семьи Хейвудов. Работа на хлопковой плантации, бедность стали трамплином для будущей звезды баскетбола – Спенсера Хейвуда. Двухметровый атлант прошёл путь от Миссисипи, Детройта и Мехико, был звездой в олимпийской сборной США 1968 года в самый разгар бойкота афроамериканских спортсменов, играл ведущую роль в AБA, НБА и даже в американском Верховном суде. Хейвуд боролся за право выступать в НБА, несмотря на то что он ещё не закончил колледж. Когда он начинал играть за «Сиэтл Суперсоникс», соперники делали всё, чтобы признать Спенсера вне закона и выпроводить его с площадки.
В 1971 году Верховный суд вынес решение в пользу Хейвуда, тем самым изменив историю НБА. Десятки колледжей и средних школ в течение 40 с лишним лет стали делать сотни миллионов долларов на начинающих баскетболистах. Хейвуд не увидел почти ничего из этих денег, его карьера сошла с рельсов из-за травм и злоупотребления наркотиками.
Он очистился уже более 30 лет назад и ждал, что его роль в улучшении экономического положения баскетболистов наконец признают. Через 32 года после окончания карьеры Хейвуд получил вызов из Комитета Северной Америки.
В 66 лет, пережив рак простаты, Хейвуд всё также улыбчив и разговорчив. Он с радостью вспоминает свою карьеру, спокойно рассказывает о зависимости, разрушившей шансы на победу с «Лейкерс» в начале 1980-х годов. При всей своей неоднозначности он был борцом и знаковой фигурой баскетбола конца 1960-х.
— Скажите, что за товарищество возникло между афроамериканскими спортсменами в 1968-м в Мехико? Несмотря на то что вы думаете о Гарри Эдвардсе и его действиях, многие спортсмены оставались на его стороне. Я хотел бы поговорить о том, каково это — пойти против всего «чёрного» сообщества.
— Позвольте окунуться в историю. У меня на шее висит золотая медаль. Я дико нервничаю из-за возвращения в Детройт, где-то внутри меня уверенность: темнокожее сообщество будет избегать меня. В голове проносится: что делать, как быть? Как только самолёт приземлился, я был шокирован: и белые, и чёрные американцы вышли встречать меня. Я подумал, Ховард Коссел ошибся. Всю ночь перед финалом он пугал меня и говорил: «Я не знаю, как ты вернёшься домой. Африканцы будут в обиде на тебя». Он выбивал из колеи своими словами, а я в этот момент думал: «Господи, я просто хочу выиграть это золото». Так что возвращением в Детройт я оказался доволен. В то время в стране были страшные расовые беспорядки, и все знакомые любимые места были разрушены. Но я обещал вернуться в университет Детройта. После того как я приехал обратно, губернатор Ромни пригласил меня поужинать с ним и отпраздновать победу. Но, мне кажется, он хотел посмотреть, останусь ли я в Детройте, помогу ли своему штату. Я принёс свою золотую медаль, положил её на стол и подписал контракт с Детройтом, надеясь, что Робинсон станет главным тренером. Он был бы первым чернокожим главным тренером в истории ассоциации студенческого спорта. Чёрт возьми, это было удивительное время.
— Что вы скажете о Джордже Формане, вашем товарище по олимпийской команде 1968-го года?
— Джордж был невероятным парнем. Мы были ещё совсем зелёными мальчишками. Мы были вдохновлены моментом: Олимпийские игры – радость и красота вокруг нас. Мы были счастливы находиться там, ведь мы представляли Америку. И мы оба получили паспорта! Это означало, что мы поднялись на ступеньку вверх. Это был прекрасный опыт. Когда мы встречаемся сейчас, то до сих пор вспоминаем эти светлые моменты. Единственное, за что хочется пожурить Джоржа, — это его гриль.
— Вы когда-нибудь говорили с теми, кто решил не играть в 1968 году и поддержать бойкот Гарри Эдвардса, например, с Каримом, Уэсом Анселдом и Элвином Хейзом?
— Конечно, я разговаривал с ними. Но они не любят обсуждать эту ситуацию. Карим говорит: «Я помогал ребятам в Гарлеме. Это было не ради бойкота, это было ради них». И я принимаю его слова, хоть знаю, что это всё равно был бойкот. Но история не терпит сослагательного наклонения. Я благодарен этим ребятам, потому что если бы они поехали на Олимпийские игры-68, я никогда бы не стал членом сборной.
— Что вы сохранили для себя от сезона-1970/71?
— Веру, и ещё раз, веру. В это время, как вы, наверное, помните, Мухаммед Али обратился в Верховный суд, пытаясь вернуть себе боксёрскую лицензию, Курт Потоп боролся там за права бейсболистов. Так что я смотрел на всё это и мотал на ус. Я, тогда ещё молодой парень, узнал так много в Детройте, получил колоссальный жизненный опыт. Чтобы знать, как добиться своего, я должен был слушать и запоминать. Как раз тогда был принят Акт Шермана – первый антимонопольный закон США. Это был огромный прорыв для всей американской судебной системы. Но когда я вошёл в здание суда, мне снова стало не по себе, и я задавался вопросами: кто будет говорить со мной, что делать, куда идти? Я понял, что всё будет в порядке, в матче против «Милуоки». Игроки тогда даже руки мне не подавали, а Карим Абдул-Джаббар схватил меня в объятия своей медвежьей хваткой и сказал: «Добро пожаловать домой». А он для тех лет был борцом и революционером. Этот момент попал и на обложку Sports Illustrated и в другие журналы, тогда-то все игроки и поняли, что мне можно доверять. И для меня настали лучшие времена. Но вот до этого я чувствовал себя как на иголках: и в тренажерном зале, и на скамейке.
— Вы даже не ездили в командном автобусе?
— Иногда, конечно, бывало, что я стоял весь в снегу и ждал, когда автобус отъедет от арены. Но жизнь пройти — не поле перейти. Если вы спросите, что мне это дало, я скажу вам, что Леброн Джеймс получил $ 100 млн, потом у него были ещё четыре игровых года, за которые он получал по $ 25 млн. То же самое и у Дюранта. Он как-то сказал, что не получил 100 млн. Но он получил целых 75, и за это он должен передать мне хотя бы воздушный поцелуй. Разница между нами и современными игроками в том, что они меряют свою жизнь долларами.
— Я снова хотелбы затронуть тему разочарованности. Вы расстроены тем, что современные игроки не знают или не могут оценить ваш поступок. Как вы считаете, молодые ребята теперь узнают о вас?
— Да, теперь что-то изменится, в первую очередь, из-за Леброна. В НБА не любят говорить об этом, но я всё-таки упомяну. Они сделали хороший шестиминутный документальный фильм. Там присутствовали и Коби, и Дюрант, и Леброн Джеймс. В этом фильме они рассказывают о важности того, что я сделал. И это был первый раз, когда игроки хотя бы упоминали моё имя. Я в фильме говорю о матерях этих игроков — мать Шака наградила меня, мать Леброна крепко обняла и сказала: «Мой мальчик и я, мы ходили из дома в дом, а Спенсер Хейвуд проложил путь для нас всех, чтобы мы могли зарабатывать на жизнь для себя и своей семьи». И теперь они знают, кто я такой. Это моя новая группа поддержки. Но знаете, кем я восхищён более всего? Чарльзом Баркли.
— Почему именно им?
— Чарльз Баркли взял на себя всё, что было связано с телепередачами, говорил игрокам о важности того, что я сделал. Так что он — мой ангел-хранитель. Я никогда не думал, что скажу так о парне из Алабамы.
— Я знаю, что вы были близки с писателем Уэйном Дайером, который скончался пару недель назад. Как он вам помог?
— Когда я переехал в Детройт, стал работать на хлопковых полях. В Миссисипи, молодые игроки должны это знать, я ходил в школу только три месяца в год. Потому что всё остальное время я должен был работать на хлопковых полях. Так что мне очень не хватало образования. Уэйн Дайер стал моим преподавателем и наставником. Он взял меня к себе, и мы тратили по часу в день на языки и чтение. В мой первый день в школе я написал своё имя с маленькой буквы, и Уэйн сказал мне: «Сейчас не получается, но со временем у тебя всё получится. Ты станешь лучшим студентом в истории». Он подтолкнул меня, и я неплохо окончил колледж. С самого дна я сумел подняться наверх. Уэйн даже сопровождал меня в первой поездке на самолёте. Когда я подписал контракт с университетом штата Теннесси, чтобы перейти в Юго-Восточную конференцию, потому что я хотел, чтобы мои родители увидели, как я играю против Миссисипи, мы с Уэйном летели вместе. Это была моя первая группа поддержки. Тренер Уилл Робинсон, мой отец и Уэйн Дайер стали частью команды. Джеймс и Ида Белл приняли меня и стали вторыми родителями. Это была настоящая команда. И дело даже не в баскетболе, хотя мы и хотели выиграть чемпионат штата. Дело в человеке и вере в него. Эти люди верили в то, что я стану Человеком с большой буквы.