Глава медицинского департамента «Спартака» Михаил Вартапетов – человек настолько неординарной судьбы, что ограничиться в разговоре с ним сугубо футбольной тематикой – значит сознательно и непоправимо обеднить материал. Ему реально есть что вспомнить, рассказать, и делает это Михаил Гургенович так живописно, что в отдельные моменты не по себе становится…
«Мечтал стать спортивным журналистом»
— Вы стоматологический институт оканчивали?
— Верно, Московский медицинский стоматологический институт. Но к стоматологии имею очень отдалённое отношение. У меня специальность – лечебное дело. Это значит, что я врач такого же профиля, как и выпускник любого другого медицинского вуза.
— В Союзе стоматология считалась элитарной профессией – почему же вы не пошли зубы лечить?
— Не обойтись без предыстории. Школьником я хотел стать спортивным журналистом. Была такая детская мечта. Мне хорошо давались гуманитарные предметы – русский язык, литература. И я очень любил спорт – футбол, хоккей. Сделать выбор в пользу медицины помогла книга.
— Какая?
— Зои Сергеевны Мироновой, нашего выдающегося спортивного хирурга. На Сретенке был магазин «Спортивная книга». Там нужно было оставлять открытку, чтобы тебе потом издание пришло – всё же в дефиците было. Я скупал всевозможную литературу по спорту и среди прочего наткнулся на эту книжку. Она меня настолько поразила, что уже старшеклассником решил: буду не спортивным журналистом, а спортивным врачом.
— Чем она вас так потрясла?
— Во-первых, восхитил жизненный путь самой Мироновой: мастер спорта, она знает его изнутри. А во-вторых – её жизненная философия. Счастье заключалось в том, что после медицинского института, куда пришёл, кстати, кандидатом в мастера по лыжным гонкам, я попал в клиническую ординатуру в ЦИТО. И моим первым учителем была как раз Зоя Сергеевна.
— Не иначе как знак судьбы.
— Я тоже так думаю. Потом её сменил Сергей Палыч Миронов, который тоже руководил знаменитым отделением спортивной травмы. А мой путь в спортивную медицину получился длинным. В определённый момент следовало решить, остаюсь ли в ЦИТО, и если да, то в каком качестве. Мне предложили ставку аспиранта. 80 рублей в месяц и никакого совмещения. А у меня – жена, ребёнок. На эти деньги содержать семью было тяжело. Поэтому остался в ЦИТО в качестве врача травмпункта, работал в отделении реанимации и всё это совмещал со «скорой помощью». Последней отдал 19 лет жизни.
— Как вы туда попали?
— При институте была реанимационная спецбригада, в которой я трудился по совместительству. Выезжали на дорожно-транспортные происшествия, взрывы, пожары, огнестрельные ранения, массовые катастрофы. Со временем предложили полностью перейти на «скорую». Всё это время я продолжал любить спорт. Параллельно в качестве врача сотрудничал с различными сборными, с любителями, профессионалами. С альпинистами, марафонцами, ватерполистами.
«На одну ставку кушать нечего, а на полторы – некогда»
— Сколько в сумме набегало денег с нескольких работ?
— Работа на «скорой» в материальном отношении оценивалась гораздо выше, чем работа врача стационара или поликлиники. Там я на полставки получал столько же, сколько имел бы при полной занятости в стационаре. В сумме набегало под 200 рублей – для молодого врача прилично. Конечно, занятость была серьёзной. Доходило до 15 суток дежурств в месяц. Иной раз после суточного дежурства в ЦИТО брал такси, за три рубля доезжал до центра Москвы, чтобы успеть к началу смены на подстанции «скорой помощи». И в том же халате, не переодеваясь, дежурил следующие сутки. А назавтра снова мчался в стационар.
— Когда же вы спали?
— Приходилось не спать сутки-двое или спать урывками – по одному-два часа. Это всё компенсировалось здоровьем и желанием. Молодость – сил полно. Было интересно, всё хотелось узнать, всему научиться. В нашей среде даже гуляла шутка: почему врачи «скорой» никогда не обедают? Потому что на одну ставку кушать нечего, а на полторы – некогда. Я не был исключением – почти все так крутились.
— Мой папа недолго проработал на «скорой» водителем – и то жуткие вещи рассказывал. Вы-то насмотрелись гораздо больше.
— В стационаре или поликлинике можешь посоветоваться со старшим товарищем, собрать консилиум, а на «скорой» ты всегда один на один с несчастным случаем, происшествием, пострадавшим. Поэтому каждое дежурство по-своему уникально. За это я очень ей благодарен. Работа тяжёлая, в грязи, в крови, с хроническим недосыпанием и недоеданием, но это неоценимая школа. Мы хорошо знаем психологию людей и понимаем, что такое жизнь и смерть. И у нас была очень хорошая бригада. На работу шли как на праздник, говорю без преувеличения. Случайные люди на «скорой» не задерживались – мало кто выдерживал больше года. Зато те, кто оставался, трудились долго. Отношения, микроклимат внутри коллектива, взаимовыручка и взаимоподдержка – всё было на высочайшем уровне. А «скоропомощной» юмор – это вообще отдельная тема, даже внутри медицинского…
— Самый памятный вызов?
— Как футболист запоминает первую игру в Премьер-Лиге, так и я хорошо помню свой дебют.
— При каких обстоятельствах он случился?
— Пожилая женщина выбросилась с девятого этажа с целью самоубийства. Увы, погибла. Я бросился оказывать ей реанимационное пособие, но быстро убедился, что травмы несовместимы с жизнью. Обратился к фельдшеру: «Что делать будем?». И он произнёс совершенно гениальную фразу: «Ничего. Закуривай».
— Завидная выдержка.
— Коллега просто расставил точки над i. После таких слов суета, паника, лишние движения – всё уходит. Ты понимаешь, что работаешь бок о бок с опытным помощником, а фельдшера у нас были как на подбор. И при всём естественном желании помочь отдаёшь себе отчёт, что в этом случае уже бессилен и нужно готовиться к следующему вызову. У меня последний вызов был символичным.
— Куда?
— На массовое дорожно-транспортное происшествие. Это то, ради чего я приходил на «скорую» и в чём больше всего разбирался. Там было несколько пострадавших, но не скажу, что история имела резонанс. Были в моей практике и более тяжёлые случаи, связанные с террористическими актами, взрывами домов в Москве.
«Количество жертв „Норд-Оста“ можно было сократить»
— «Норд-Ост»?
— В это время я уже служил на частной «скорой», поэтому непосредственного участия в спасении не принимал, но был в курсе всего, что там происходит. Следил за событиями, общался с коллегами, интересовался, как в профессиональном плане был организован процесс. Знаете, что главное на массовом происшествии?
Фото: Александр Сафонов, «Чемпионат»
— Что?
— Убрать эмоции, потому что ответственность лежит сразу за большое количество пострадавших. А наша спецбригада по всем внутренним инструкциям брала на себя роль старшего на месте происшествия. Мы должны были заниматься не только оказанием помощи, но и сортировкой пострадавших – регистрацией, передачей в стационар и т.д. Эта работа требует определённого опыта. Это как на войне: в случае массовых санитарных потерь самый опытный врач назначается на сортировку. От этого зависит прогноз выживаемости – сколько людей можно спасти. Если вы бросаетесь к первому легко раненному, который громко просит о помощи, можете упустить более тяжёлого, находящегося без сознания или в шоке. То же самое было во время землетрясения в Армении, но в ещё более катастрофических масштабах. По массовости поступлений, по одномоментности потерь землетрясение трудно сравнить с любыми военными действиями. Это тоже большой опыт, который мне очень пригодился в обычной практике.
— Когда первый раз попадаешь в эпицентр теракта, оторопь не берёт?
— Если врачу-реаниматологу становится страшно, ему лучше уйти из профессии. Мы смотрим на событие под совершенно другим углом. С профессиональной точки зрения. С кого начать оказывать помощь, в каком объёме, как правильно эвакуировать, как безопасно транспортировать. Включается совсем другой алгоритм действий. Такие эмоции, как страх, просто не подходят для этой работы.
— После теракта на Дубровке приходилось слышать, что заложникам не была вовремя оказана вся необходимая помощь. Разделяете это мнение?
— Я понимаю, что количество жертв можно было сократить.
— Каким образом?
— Если бы реаниматологи подошли ближе к месту происшествия, они смогли бы быстрее оказать помощь пострадавшим. Люди просто уснули от передозировки фентанила. Это такой летучий газ, который был пущен в здание театрального центра через канализацию. Если бы работать с ними начали на месте, а не загружали этих несчастных в автобусы штабелями и не везли в больницы, жертв было бы меньше. До больниц мало кто доезжал живым…
С другой стороны, могу понять и спецслужбы. Операция разрабатывалась в обстановке строжайшей секретности. Силовики опасались любой утечки информации, полагая, что она может сорвать операцию, уникальную в своём роде. Наверное, аналогов ей не было. Поэтому здесь сложно кого-то осуждать.
— Из спасательных операций с вашим участием что вспоминается?
— Все взрывы и теракты происходили, плюс-минус, по одному сценарию. Запомнился один несчастный случай, совершенно нелепый и дикий. К нам поступил вызов: в канализационный люк упал рабочий. Приезжаем, открываем, а там – трое. Сидят в совершенно естественных позах, как будто на минуточку задумались. Все мертвы.
— Ужас какой.
— Оказалось, один рабочий залез чинить коммуникации, и произошла утечка жидкого азота. Он банально замёрз – остановилось дыхание. Второй полез следом – и тоже погиб. А затем и третий. Нашим первым желанием было спуститься вниз. Счастье, что интуиция подсказала этого не делать. Иначе трупов было бы не три, а вдвое больше.
— Вдыхание азота приводит к моментальной смерти?
— Не к моментальной, но там было замкнутое пространство, плохо вентилируемое. Люди просто не подозревали об опасности, которая их подстерегала. Эта история ещё раз подтвердила, что нужно просчитывать свои ходы наперёд. Плох тот спасатель, который лезет в очаг возгорания или утечки ядовитых газов и, вместо того чтобы кого-то спасти, сам становится спасаемым.
«Когда на твоих глазах малыш уходит – это очень, очень тяжело…»
— Самые тяжёлые случаи?
— Обычно это поездная травма, когда состав переезжает человека, и сегменты конечностей могут быть разбросаны на протяжении большого расстояния. Процентах в 90 случаев нам оставалось только констатировать смерть. Но сложнее всего с психологической точки зрения детская травма. Когда ребёнок выпадает с этажа или попадает под машину. Вот здесь уже, несмотря на весь профессионализм, исподволь включаются человеческие эмоции. Задумываешься: «Почему так несправедливо жизнь устроена, что этот малыш, который должен сейчас ходить, играть и радоваться, попал в такую беду?». Не секрет, что многие взрослые врачи, не педиатры, боятся детских вызовов. К ребёнку нужен особый подход. Он не может чётко сформулировать жалобы, у него своя специфика в физиологии. У меня работать с маленькими пациентами получалось, может быть, потому что рано появился свой ребёнок. Но когда на твоих глазах малыш уходит и ты ничем не можешь ему помочь – это очень, очень тяжело…
— Чудесные исцеления случались?
— Чудесные исцеления на глазах у изумлённой публики обычно происходят с наркоманами при передозировке. Есть определённые антидоты, после применения которых человек со всеми признаками смерти (отсутствие дыхания, бледность) вдруг начинает подавать признаки жизни, встаёт. Публика на это всегда реагирует бурно. Ей кажется, что произошло чудо. Для врача с опытом в этом нет ничего сверхъестественного.
— «Врач сказал в морг – значит в морг» — жизненный анекдот?
— Я о таких случаях только слышал или читал в литературе. В моей практике их не случалось. Хотя первые годы работы очень боялся ошибиться. На враче лежит ответственность. Ты – последний человек, констатирующий смерть. Есть явные признаки биологической смерти, которые нужно описать в заключении. В первый-второй год работы я постоянно терзался сомнениями: а вдруг всё-таки он жив? А если я что-то неправильно расценил? Мне потом снились эти пациенты. С возрастом, с опытом это проходит.
— От серьёзных ошибок бог миловал?
— Такого, чтобы ошибочно констатировал смерть или допустил явный промах, к счастью, не было. Наверное, это было связано с высоким уровнем всей службы. В то время «скорая помощь» считалась полувоенной организацией, с достаточно жёсткой дисциплиной, внутренними инструкциями, приказами. Это помогало.
— Часто спасённые пациенты благодарили?
— Как мы говорим, врач «скорой помощи» и реаниматолог – две самые неблагодарные врачебные специальности. Благодарят обычно других врачей – тех, которых больной уже видит в сознании, после перевода в палату, когда ему можно нести апельсины, цветы, шоколадки. Он уже общается с врачом, испытывает положительные эмоции. И очень немногие вспоминают тех, кто привёз их в стационар в критическом состоянии, без сознания, с кровопотерями да переломами. Да это и не требуется. Мы никогда не ждали повышенного внимания к себе. Лучшей благодарностью было осознание того, что пациент выжил – следовательно ты всё сделал правильно. Это главный критерий.
У нас среди водителей встречались уникальные личности. Один всю Москву знал без справочников и навигаторов. Без Интернета – его просто не существовало – находил в городе любой двор и дом. И у него был лозунг: «Если я включил маяки – я еду».
Михаил Вартапетов на сборе «Спартака» в Филлахе
Фото: Олег Лысенко, «Чемпионат»
— То есть?
— Выезжая с подстанции на срочный вызов, он не делал ни одной остановки. Ни на светофоре, ни на перекрёстках, нигде.
— Гнал по встречке?
— В том числе. На встречке у него был коронный номер. Когда уже лобовое столкновение казалось неминуемым, немножко открывал водительскую дверь, создавая себе небольшой резерв безопасности, а в последний момент её резко захлопывал и буквально в нескольких сантиметрах разъезжался со встречной машиной. Ещё одна история с его участием вспомнилась.
— Я весь внимание.
— Сидим на подстанции, пьём чай, кофе. Ритуал такой. Объявляется вызов. Мы ему: «Володя, поехали». Тот ни с места: «Подождите, я должен чай допить». Мы ещё раз, с нажимом: «У нас вызов». Отвечает: «Ничего, в пути нагоним». И действительно, благодаря виртуозной езде он легко отыгрывал те несколько секунд или минут, которые мы считали безнадёжно потерянными. Владимир не был безрассудным лихачом – это был профи экстремального вождения. Его риск был просчитан.
— В аварии попадали?
— Меня бог миловал. А с коллегами ДТП случались. Только в Москве один-два сотрудника «скорой» погибали ежегодно.
— В вашей коллекции наверняка масса нелепых бытовых травм.
— Один из самых смешных случаев был, когда вызвали в медпункт по поводу вывиха нижней челюсти у девушки. Нам не составило труда ей эту челюсть вставить. Она нас пылко благодарила – расстались друзьями. Буквально через 15 минут – повторный вызов, по тому же адресу. Возвращаемся – сидит наша знакомая, и опять с вывихом челюсти.
— Как её угораздило?
— Со слов подруги, начала на радостях яблоко грызть, проголодалась. Широко разинула рот – и снова заклинило. Мы ей ещё раз помогли.
«Вдруг видим – через забор мясокомбината летит увесистый свёрток...»
— Эпизод третий был?
— Был! После второго спасения она начала так темпераментно что-то рассказывать подружке, так смеяться, что у неё третий раз произошёл вывих челюсти. На этот вызов уже другую бригаду послали. Грешно смеяться над такими историями, но эту вся подстанция обсуждала. Вообще, много весёлого было: без юмора на «скорой помощи» невозможно обойтись.
— Так продолжайте, Михаил Гургенович!
— Возле Останкинского мясокомбината проходит железная дорога. Там есть такие пути, тропинки, где несознательные граждане пытаются перебежать дорогу перед поездом, чтобы не пользоваться переходом. И вот мы констатировали смерть одного такого бедолаги. А это занимает долгое время: протоколы, ожидание милиции и всё такое прочее. Вдруг видим – через забор мясокомбината летит увесистый свёрток, завёрнутый в пергамент. Мы насторожились, что же будет дальше.
— Ну и?
— Оказалось, мужики мясо воровали. У них, как я понимаю, отработанная схема была: один перекидывает кусок из-за забора, подельники подбирают добычу. И вот когда «принимающая сторона» подкралась к этому свёртку, мы врубили все возможные световые сигналы на машине, маяки, сирену, громкоговоритель. Жулики настолько перепугались, что сначала подняли руки вверх, а потом бросились наутёк, напрочь позабыв о мясе. Видно, решили, что это захват, спецоперация.
Тихонов играл с переломом пальца ноги. От замены в перерыве наотрез отказался.
— «Трофейное» мясо какая судьба постигла?
— Долго решали, что с ним делать: то ли вернуть на комбинат, то ли взять на ужин на подстанцию. Но всё-таки гражданский долг перевесил: отнесли охранникам.
— Удивились сторожа?
— Удивились. Но медаль за спасение мяса так и не вручили (смеётся).
— В ваше время медработники тоже подвергались нападениям со стороны нетрезвых или просто неадекватных граждан?
— Было, хотя сейчас эти случаи участились. Это, конечно, совершенно возмутительно. С одной стороны, медики ничем не защищены, даже не могут ответить – белый халат не велит. А с другой — пьяные, наркоманы, просто люди неправильного социального поведения почему-то считают себя вправе сводить счёты с любым, в том числе врачом, если, на их взгляд, что-то делается неправильно. У нас тоже эксцессы бывали, но с нами тяжело было справиться: бригада исключительно мужская, фельдшера были хорошо физически подготовлены, занимались на досуге рукопашным боем. При попытке каких-то агрессивных действий шёл адекватный отпор. Все такие поединки заканчивались в нашу пользу (улыбается).
— С ножами и прочими колюще-режущими предметами бросались?
— Практически все фельдшера имели отметины на память. У одного рядом с глазом осколок бутылки прошёл, другого бритвой порезали. Издержки работы…
Фото: «Чемпионат»
— У вас тоже есть?
— У меня нет. Опыт и подсказки старших товарищей выручали в нештатных ситуациях. Надо правильно вести себя с пьяным человеком, агрессивным, наркоманом. Есть вещи, которых нельзя допускать – например поворачиваться спиной, долго смотреть в глаза, задавать вопросы, способные вызвать агрессию.
— По версии рокера Чижа, «музыканты – самый циничный народ». Поспорите?
— Я думаю, медики в этом плане всё-таки превосходят музыкантов, даже самых прожжённых. Цинизм врачей специфический, как и медицинский юмор. Он позволяет избежать психологического срыва во время работы. Его природа понятна – это защитная реакция.
«Тот спирт, 96 градусов, я запомнил на всю жизнь»
— Пример чёрного медицинского юмора приведёте?
— Был такой легендарный фельдшер Игорь Гадяев. Дружил с Высоцким, участвовал в лечении Владимира Семёновича. Марина Влади в своей книге упоминает его. Вот он любил всякие шутки-прибаутки. Например, в какой-то период не хватало машин «скорой помощи» и задержки на вызовы достигали четырёх-шести часов. Как нетрудно догадаться, после такого ожидания бригаду встречали далеко не хлебом-солью. Что делал Игорь в этой ситуации? Он надевал на себя какой-то старый страшный тулуп, нахлобучивал шапку-ушанку, вставлял в зубы недокуренную папиросу «Беломор», делал изнурённое лицо и звонил в дверь: «Спецбригаду с Тамбова вызывали?». Удивлённые родственники отвечали: «Из Тамбова – нет. Мы вызывали просто «неотложку». А Игорь продолжал спектакль: «Вы знаете, что в Москве машин не хватает? Мы ехали к вам с Тамбова». У людей сразу менялось настроение: «Пройдите, может, чайку с дороги попьёте сначала?». Конфликт гасился в зародыше. Человек умел любую ситуацию сгладить.
Другой его прикол передаётся из поколения в поколение. При прибытии на место ДТП обычно нужно было перенести пострадавшего на носилках в машину «скорой». Как водится, кругом толпа зевак. Игорь осмотрится так деловито и говорит: «Товарищи, люди с высшим медицинским образованием есть?». Все молчат. «А хоть с каким-нибудь высшим?». Поднимается несколько рук. «Подойдите, пожалуйста. Помогите носилки перенести». Толпа редела моментально! Если бы он спрашивал, есть ли грузчики, никто бы не признался. А такого подвоха от врача никто не ожидал.
— Популярная тема – медики и алкоголь. Считается, что вашего брата невозможно перепить. Вымысел или правда?
— Скорее миф. Толерантность к алкоголю определяет уровень алкогольдегидрогеназы – специального фермента, который содержится в организме человека и который дан ему от рождения. Поэтому среди медиков есть как те, которые могут пить много, часто и без особого ущерба для организма, так и пьянеющие с одной рюмки. У нас, допустим, во время работы всегда действовал сухой закон. Не представляли себе, как можно выпивши поехать на выезд. Другое дело, что после землетрясения в Армении пришлось трое суток подряд работать. Мы реально не могли заснуть – поток раненых был слишком большой. Единственное, что спасало – 50 грамм спирта в небольших паузах. Это был своеобразный допинг. Тот спирт, настоящий, не разбавленный, 96 градусов, я запомнил на всю жизнь. Но пили как воду. Зато когда наконец появился перерыв, рухнули и проспали 20 часов.
— Землетрясение в Армении 1988 года восприняли как личную трагедию?
— Безусловно. Я сразу сказал на работе, что полечу в любом случае. Не попаду в спецотряд – отправлюсь ближайшим самолётом. Можете на меня обижаться, даже уволить – но я должен быть там. Начальство с пониманием отнеслось. Мне очень хотелось помочь армянскому народу. Я видел его страдания, горе и слёзы. А многие местные врачи были настолько подавлены утратой родственников, что не могли профессионально исполнять свои обязанности. Помощь со всего Союза была совершенно уникальной. Счастье, что на тот момент он ещё существовал. Со всех республик люди съезжались. Одно время над аэропортом Еревана столько самолётов — со спасателями, медиками, гуманитарной помощью – заходило на посадку, что диспетчера не могли справиться, отправляли на повторные круги. Я был молодым врачом, и для меня это была отправная точка, серьёзный водораздел в жизни: практика до землетрясения и после.
— На футбольных матчах работали?
— Не только на футболе – на московских марафонах, на других спортивных мероприятиях. Я всегда на такие дежурства ездил с удовольствием.
Тишина после гола Шевченко стояла звенящая. Все в недоумении и безмолвии смотрели друг на друга.
— Эпический матч 1999 года Россия – Украина в этом ряду стоит особняком?
— Знаковый матч. У нас тогда одного врача даже уволили – настолько был увлечён футболом, что не отвечал на рацию. Знаю, что в этот вечер по статистике много вызовов было к сердечникам по поводу обострения хронических заболеваний, стенокардии. Ту неудачу сборной многие люди приняли близко к сердцу – в прямом и переносном смысле.
— На стадионе инфаркты были?
— Нет. Но тишина после гола Шевченко стояла звенящая. Все в недоумении и безмолвии смотрели друг на друга. Стадион как по команде смолк.
— Прежде чем прийти в футбол, вы работали с альпинистами.
— Со сборной МГУ, которая совершала восхождение на один из пиков Памира. Я сидел в базовом лагере, на высоте 4200 метров, а ребята шли на 7000. Знаете, в горах люди проявляются совсем по-другому. Альпинистская дружба, взаимовыручка – это всё не пустые слова. Это люди особой категории, на которых можно положиться всегда, везде и во всём.
— Примером подкрепите?
— Во время параллельного восхождения немецкой команды девушка сломала ногу. Наши прекратили подъём и на руках её спускали вниз, в лагерь, и я уже оказывал пострадавшей помощь. Среди альпинистов такое в порядке вещей. Спортивный результат в таких ситуациях отходит на второй план.
— Сами поднимались на вершину?
— 4200 – уже достаточно серьёзная высота. Из среднегорья нас забросили туда на вертолёте. Этот перепад высот сразу вызвал у меня горную болезнь. Сутки пролежал в палатке, не в силах даже пошевелиться. Состояние, когда у тебя беспрерывная тошнота, боль во всех мышцах и каждый шаг даётся с колоссальным трудом.
— Несчастные случаи были?
— Альпинисты рассказывали, что повыше в горах есть захоронения. Когда людей не удавалось эвакуировать, кресты и памятники ставили прямо там. Многие срывались, погибали, попадали под лавины. Есть пики, названные в честь погибших альпинистов.
— Со слов знаменитого путешественника Конюхова, «вершина Эвереста завалена трупами».
— Вполне возможно. Не все правильно оценивают свои силы. Это как в марафоне: есть группа профессионалов и группа любителей. А есть ещё группа не просто любителей, а неподготовленных любителей. Вот с этой категорией бывают проблемы – обезвоживание, судороги, потеря сознания, кома. Временные медпункты, которые разворачиваются на финише марафонских дистанций, напоминают полевые госпиталя. Десятками лежат такие несчастные под капельницами. Очень важно реально оценивать свои возможности.
— Почему вы ушли из «скорой»?
— Пригласили в «Химки», и я без раздумий согласился. Давняя мечта стать врачом команды наконец-то сбылась. Свою роль сыграло то обстоятельство, что я и в предыдущие годы не был далёк от спорта – совмещал работу на «скорой» с работой в разных командах. Как правило – сборных, где не нужно находиться все 365 дней. В «Химках» я провёл два прекрасных сезона, которые запомню на всю жизнь. Мы вышли в Премьер-Лигу – впервые в истории клуба. Тренер классный – к сожалению, ныне покойный Казачёнок. Владимир Александрович был не только специалистом замечательным, но и человеком исключительно порядочным. А уже из «Химок» меня позвали в «Спартак».
— С детства за красно-белых болели?
— Конечно, как и большинство нормальных москвичей (улыбается). Успехи команды на внутренней и международной арене не могли оставить равнодушным никого, кто любил футбол. Если тебя в детстве не заставляли болеть за ЦСКА, «Динамо» или «Локомотив», то, конечно, ты обязан был поддерживать «Спартак». Это был бренд, клуб, на который всегда шёл народ. В том числе я с друзьями. Единственная команда, которая могла конкурировать со «Спартаком» в моём личном рейтинге, это ереванский «Арарат», в начале 1970-х сделавший золотой дубль.
Фото: «Чемпионат»
— Какой была болельщицкая юность?
— Бурной. Дрались. Стычки не носили такого организованного характера, как сейчас. Тем не менее периодически случались, когда кто-то позволял себе сказать что-то плохое про «Спартак» либо когда случайно пересекались с нашими непримиримыми соперниками.
— Динамовцами?
— Почему-то больше с «армейцами» всё-таки. ЦСКА не слишком высоко котировался в то время, но антагонизм среди молодёжи уже существовал.
— Как эти потасовки выглядели?
— Как обычно – стенка на стенку. Участников никто не считал, не было никаких правил. Считалось большой заслугой отобрать у противника какой-нибудь реквизит. Атрибутика в промышленных масштабах не производилась. Мне, например, мама вязала красно-белый шарф. Потерять этот шарф считалось, как и сейчас, большим позором. А завоевание чужого – доблестью. Вместе с тем у нас никогда не было лютой ненависти к одноклассникам, болевшим, например, за ЦСКА. Невзирая на разные клубные симпатии, мы прежде всего оставались школьными товарищами. Могли пошутить, посмеяться.
— Папа-музыкант неодобрительно смотрел на ваши похождения?
— Папа очень любил футбол и, как сейчас понимаю, неплохо разбирался в нём. Болел, естественно, за ереванский «Арарат». А хулиганские выходки я старался скрывать от отца.
— Фингалы не выдавали?
— Знаете, как это было: мальчишка приходил домой и говорил, что упал. Наверное, родители о чём-то догадывались, но я не могу сказать, что целый год ходил в синяках.
«Никогда не был в Баку, но очень хочу...»
— Как Минас-Вардапетянцы стали Вартапетовыми?
— У нас древний армянский род. Минас-Вардапетянц – церковная фамилия. Вардапет переводится как учёный монах. Мои предки из Карабаха, часть переехала в Баку. А в Азербайджане при выдаче паспортов многим армянам окончание «-янц» меняли на «-ов», на местный манер. Таких примеров много. Отец родился в Баку, а в Москву переехал после войны, поступив в Большой театр. Всю свою жизнь там и проработал. На виолончели играл.
— А мама?
— Мама – русская, родилась в Москве. Поэтому у меня две крайности – смешение северной и южной кровей.
— К армянам в Азербайджане тогда хорошо относились?
— Абсолютно. Отец с удовольствием рассказывал про Баку. Для него много значил город, друзья. Говорил, что бакинцы – особая категория людей, со своим диалектом, юмором. Они встречались, вспоминали молодость. Ничто не предвещало такого развития событий (граница между Арменией и Азербайджаном закрыта, между государствами отсутствуют дипломатические отношения. – Прим. «Чемпионата»).
— Вы в Баку бывали?
— Никогда. Для меня представляет большую проблему въезд в Азербайджан. Из-за армянской фамилии.
— Гражданство-то российское.
— И тем не менее. Известны случаи, когда граждане РФ с армянской фамилией имели очень большие проблемы. Заворачивали.
— Хотели бы проведать родину предков?
— Очень. Моя жена-армянка – тоже уроженка Баку, там проживали её родители. И я надеюсь, что вернутся времена, когда мы сможем беспрепятственно приехать в этот легендарный город, погулять по центру, посетить дорогие их сердцу места. Мой отец мечтал свозить меня туда. И я, будучи армянином по крови и по духу, хочу свободно приезжать не только на историческую родину, в прекрасную Армению, но и в любой уголок земного шара.
Фото: Александр Мысякин, «Чемпионат»
— Вернёмся к футболу. Как вам работалось с культовым для болельщиков «Спартака» игроком Тихоновым?
— Тронула человечность Андрея, внимание к деталям, к окружающим. Он был одинаковым со всеми – будь то губернатор, мэр или сапожник. Тихонов не делил людей на категории. Наверное, эти его человеческие качества (то, что он творил на поле – отдельная история) запомнились больше всего. Счастлив, что среди моих друзей есть такая личность. То же самое могу сказать про Дмитрия Парфёнова, Романа Березовского и многих других ребят, с которыми познакомился уже в «Спартаке». Я разделяю позицию тренеров, которые говорят: мне нужен не только хороший игрок, но и хороший человек. Если игрок правильно ведёт себя в жизни, он и на поле будет вести себя правильно. И наоборот.
— Чем-то ещё Тихонов удивлял?
— Однажды играл с переломом пальца ноги. При всей очевидности диагноза от замены в перерыве наотрез отказался: «Доиграю, а потом делайте, что хотите». И доиграл, хотя понятно было, что даже местной анестезии Андрею хватило не до конца матча.
Видео можно посмотреть на «Чемпионате»
— Что самое сложное в футбольно-врачебной практике?
— Лично для меня сложнее всего брать на себя ответственность и говорить, что футболист, находящийся на просмотре или предконтрактном обследовании, не подходит клубу по медицинским показаниям. Ты понимаешь, что во многом решается судьба человека. Всегда нужно семь раз отмерить, прежде чем такой вердикт вынести. К счастью, таких ситуаций было немного.
— Что насчёт тяжёлых травм?
— На моей памяти таких было несколько. Дринчич в последний день турецкого сбора в спарринге «сломался». Хруст был такой, что диагноз мог поставить любой, кто находился на игре. Перелом обеих костей голени. У Саши Козлова была крайне неприятная в плане прогноза травма – разрыв всех связок колена, передней, задней, боковых. Нога висела на мышцах и коже. Обидный случай произошёл у Плетикосы. За день до подписания контракта с «Тоттенхэмом», во время тренировки в Тарасовке, Стипе порвал переднюю крестообразную связку. В абсолютно безобидной ситуации. Ручной мяч, лёгкая разминка, неудачно оступился – и все планы насмарку…
— Бывают травмы в прямом смысле слова на ровном месте?
— Бывают. Футболист ложится спать, а наутро приходит: «Док, болит задняя поверхность бедра». Такое часто происходит на фоне мышечных перегрузок, когда болевой синдром проявляется не сразу. Вообще, абсолютно здоровых футболистов не существует. Если вы покажете снимки их позвоночников врачу в клинике, половине из них тот предпишет инвалидность и полный покой.
— Хронически невезучие футболисты есть?
— Встречались. Эти люди могли получить травму не только во время тренировки или игры, но и в быту. Раз звонит один: «Я, кажется, сломал нос». «Как такое могло произойти? Подрался?». Банально ехал в магазин за продуктами. Девушка на впереди идущей машине резко затормозила, он рефлекторно тоже – и хрясь лицом о руль! В единственный выходной. Вот это невезучесть.
Если бы работать с пострадавшими в «Норд-Осте» начали на месте, а не загружали этих несчастных в автобусы штабелями и не везли в больницы, жертв было бы меньше.
— Фраза Карпина про пятку Веллитона быстро превратилась в мем. Бразилец реально не мог играть или прикидывался?
— На самом деле пятка может болеть и месяц, и два. Это не такая простая вещь, как кажется человеку, сидящему в офисе. Вопрос в том, как сам футболист к боли относится. Есть разный порог чувствительности: у одних выше, у других – ниже. Для кого-то дискомфорт не имеет значения, а для кого-то – трагедия. А третий ищет повода, чтобы не играть. Я думаю, Валерий Георгиевич имел в виду как раз третий случай.
— Часто происходят обратные ситуации: футболист просится на поле, а вы не пускаете?
— Иногда приходится сдерживать. У нас есть такие бойцы, как Денис Глушаков. Так тот признается в боли, только когда у него что-то полностью оторвётся (улыбается).
— Глушаков всем одноклубникам преподнёс в подарок бутылку «белой» с собой на этикетке?
— И игрокам, и персоналу. Это была ограниченная специальная серия – водка «От Глушака».
— Продегустировали?
— Нет, и вряд ли когда-нибудь попробую. Это коллекционное издание – рука не поднимается открыть.
«Если «Наполи» пропустит ещё, живым я отсюда не выйду»
— Авария – самое экстремальное ЧП в вашей жизни?
— По мировой статистике на каждого человека приходится полтора перелома. Так что я тоже жертва статистики. Но сложность заключалась не столько в переломе двух рёбер, сколько в том, что его нужно было скрыть.
— Получилось?
— Приходилось делать вид, что ничего не болит. Хотя любое резкое движение при сломанном ребре вызывает дискомфорт. Я не столько даже за карьеру беспокоился, сколько за то, что в конкретный момент могу оставить команду без врача. Всё равно потребовалось бы несколько дней, чтобы найти мне замену. Поэтому всегда говорю коллегам в клубе: наша должность подразумевает лошадиное здоровье. Мы не имеем права на болезнь. У нас нет дублёров, мы не можем попросить замену.
— «А как-то в Неаполе меня чуть не зарезал цирюльник» — заинтриговали вы читателей в «Твиттере». Выкладывайте подробности.
— Пост навеян новостью о том, что чилийские хирурги во время матча бросили оперировать и начали смотреть футбол. У меня похожая ситуация с ватерполистами в Италии приключилась. Зашёл постричься. Парикмахер делает своё дело и параллельно смотрит футбол – они же там поголовно сумасшедшие болельщики. В тот момент, когда он с опасной бритвой добрался до моего затылка, «Наполи» пропустил гол. Что вам сказать? Я пережил несколько крайне неприятных секунд. «Так, — думаю, — если «Наполи» пропустит ещё, живым отсюда не выйду».
— Цирюльник так буйно на всё реагировал?
— Он размахивал руками, кричал, апеллировал к коллегам, выбегал на улицу. Человек так расстроился, что на какое-то время позабыл о существовании клиента. Никогда в жизни я не был так рад окончанию стрижки, как тогда в Неаполе.
Фото: Олег Лысенко, «Чемпионат»
