26 февраля 1902 года родился Николай Старостин – основатель спортивного общества «Спартак». Сегодня мы собрали истории, которые Николай Старостин рассказывал в интервью и своей книге. Потому что никто не расскажет о нём, о его жизни лучше, чем сам Николай Петрович.
***
«Сначала человек изобрёл колесо, а потом мяч. Тот самый мяч, который привёл к тому, что мы были арестованы. Два года я провёл во внутренней тюрьме в здании на Лубянке, а потом 10 лет болтался по лагерям. Футбол нас в эту беду всадил, но вместе с тем – футбол нам помог в этом омуте не утонуть.
В футбол я попал, потому что отец, как каждый, желал дать сыну какое-то образование. Меня он поместил в училище Мансфельд – была такая коммерческая немецкая школа, которая готовила экономистов и финансистов. Школа участвовала в кубке средних учебных заведений Москвы – это было крупнейшее соревнование, которое проводилось весной-летом. Там я к футболу и пристрастился. Потом там же учился и мой брат Александр. Андрея же учили футболу уже мы, а Пётр прошёл про просеке, проторённой его старшими братьями».
«Появилось много версий, некоторые из которых успели стать легендами, о том, как и почему новорождённому дали имя «Спартак». А что было в действительности? В Промкооперацию входило более десятка союзов различных отраслей: швейный, кожевенный, текстильный, пищевой. Нужно было найти одно, всех объединяющее, название. Но что правда, то правда: искали его в муках. Мы с братьями и друзьями подолгу сидели вечерами у меня дома и ломали себе голову.
В памяти сохранилась поездка сборной Советского Союза в Германию в 1927 году, где нас принимали рабочие-спортсмены, объединённые в клуб «Спартак». У них был значок — поднятая рука с твёрдо сжатым кулаком. Я часто вспоминал впечатляющее зрелище: сотни встречающих и провожающих людей со вскинутыми в едином порыве руками. «Спартак» — в этом коротком и звучном слове слышалась мелодия порыва, таилась готовность к бунту, чувствовался неукротимый дух. Оно показалось мне очень подходящим. Конечно, я знал, кто такой Спартак. Но, признаюсь, прочитал знаменитую книгу Джованьоли уже после того, как всё было решено».
«Я видел, как в ложе Лаврентий Павлович [Берия] в сердцах швырнул стул. Тогда я понял, что делаюсь для него персоной нон грата. Когда-то, в 22 году, мне приходилось играть против команды сборной Тбилиси, в которой он был среди участников. Запомнить его как игрока я не мог. Когда он появился в Москве и стал почётным председателем общества «Динамо», то продолжил горячо интересоваться спортом – не только футбольным. Жил он в особняке рядом с катком «Патриаршие пруды», где играл «Спартак». Лаврентий Павлович приходил со своей свитой смотреть на наш хоккей, спускался на лёд. Я подъезжал, разговаривал с ним, поскольку его положение меня обязывало это делать. Природа счастливой наружностью его не наградила: ожиревшая шея, глаза навыкате. У меня в то время в сознании просыпалась мысль, что вряд ли такая внешность может сочетаться с хорошими нравственными качествами. Я как-то привык, что по внешнему виду определяешь внутренний мир человека.
Лаврентию Павловичу не понравились мероприятия «Спартака», которые влияли на престиж «Динамо». Не нравилось ему, что «Спартак» первым показал футбол на Красной площади, обыграл басков. Наши отношения вконец стали неприязненными, когда устроили переигровку финала Кубка СССР. «Спартак» обыграл «Динамо» Тбилиси, получил трофей, прошёл круг почёта, а через две недели назначили переигровку!
Отсюда результат разгрома нашей семьи. Разгрома, результатом которого стало отсутствие 12 лет в Москве».
«В первое же утро своего пребывания в Хабаровске я начисто забыл о личных невзгодах и неприятностях. Потому что было утро 9 мая 1945 года. В тот день я искренне верил, что наконец там, наверху, смогут во всем разобраться, а значит, скоро наступят перемены. Я ошибся на восемь лет».
«Я отбывал наказание в Комсомольске-на-Амуре. Неожиданно для всех, а уж для меня особенно, раздался телефонный звонок из Москвы: Старостина просит к телефону Сталин. Пригнали за мной машину, повезли меня в Горкомпартии.
«Николай Петрович?» – раздался голос.
«Да», – ответил я в полном недоумении.
«Это с вами Василий Иосифович Сталин говорит».
«Батюшки», – думаю. «Здравствуйте», – тут же отвечаю.
«Ну как вы там?!».
«Да ничего».
«Мы тут думаем вернуть вас в Москву».
За мной прислали самолёт – прилетел Сергей Капелькин. Но в Москву я лететь не мог: меня освободили минус 16 – было 16 городов, где я жить не мог как политический заключённый, в прошлом преступник. Капелькин напирал. Самолёт стоял. Я, можно сказать, поступил несколько опрометчиво, но сел и полетел всё же в Москву.
Меня повезли к нему в особняк на Гоголевский бульвар. Зашли – на первом этаже сидело командование и он сам. Это была оригинальная встреча.
«Ну, здравствуйте, Николай Петрович!» – сказал Сталин. И налил стакан водки себе и мне. «Ну, выпьем за встречу!».
Я ответил: «Василий Иосифович, я не пью».
«Ради встречи и со мной?!»
Положение было безвыходное. Наши спартаковские ребята, правда, пытались вступиться в мою защиту, но Сталин снова повторил: «Ну, выпьем, Николай Петрович».
«Ну, выпьем…»
Чокнулись. Выпил я эту водку, но на меня как на человека непьющего подействовала она своеобразно.
«Где ваш паспорт?»
Достал, отдал.
«На, – подозвал он своего адъютанта. – Поедь и пропиши его».
Уехал, я остался – мы ещё о чём-то поговорили, как спустя время вдруг привезли мой паспорт. Открываю – а там мой адрес, где я был раньше прописан.
«Василий Иосифович, – говорю. – Я пойду, домой схожу?»
«…Я горжусь, что в семье Старостиных после всего пережитого никто не растерялся и не затерялся в жизни и ещё четверть века и больше оставался в своём деле на виду».