Популярный российский журнал Tennisweekend продолжает публикацию отрывков из скандальной книги знаменитого теннисиста Андре Агасси Open, которая всколыхнула спортивную общественность.
Агасси. Игра в открытую за $ 5 млн
Продолжение.
В тот день отец подошёл ко мне на кухне и сказал, что хочет поговорить со мной. Он велел мне сесть за стол, а сам сел напротив. Нас отделяла друг от друга лежавшая на столе недочитанная мамой книга Норманна Рокуэлла. Отец рассказал мне о том, что он услышал в новостной передаче «60 минут». Речь шла о теннисной школе-интернате на западном побережье Флориды близ Тампы-Бэй. «Это первая школа такого типа»,— сказал отец. Он имел в виду военный лагерь для юных игроков в теннис, который организовал бывший десантник Ник Боллетьери.
— Ну и что?
— А то, что ты туда поедешь.
— Что-о-о?
— Тебе уже ничего не светит в Лас-Вегасе. Ты обыграл всех местных ребят и всех парней на Западном побережье. Андре, ты обыграл всех игроков местного колледжа. Я уже не могу ничему тебя научить.
Белый парень бросает на ходу расистские оскорбления в адрес азиата и уходит. В течение целого часа парень из Азии, встав в стойку посреди барака, растягивает руки и ноги, совершает резкие выбросы рук и ног, крутит головой. Он последовательно выполняет движения по системе карате, потом аккуратно, методично хлопает себя по лодыжкам. Когда белый парень возвращается, каратист описывает круг, в прыжке выбрасывает ногу вверх, оттягивает её, наносит ему сокрушительный удар и ломает белому челюсть.
Отец не произносит больше ни слова, но одно ясно: он твёрдо решил действовать со мной по-иному. Он не хочет повторять ошибок, которые он допустил со старшими детьми. Он провалил их подготовку, навязывая им слишком продолжительные и интенсивные тренировки. Вдобавок, тренируя их, он вконец испортил с ними отношения. С моей сестрой Ритой дело было настолько плохо, что недавно она сбежала с Панчо Гонсалесом, теннисной легендой, который был, по крайней мере, лет на тридцать старше неё. Отец не хочет меня ограничивать, ломать меня или разрушать мою карьеру, как это произошло со старшими. Поэтому он подвергает меня изгнанию. Он отправляет меня из дома отчасти для того, чтобы защитить меня от самого себя.
«Андре, — говорит он, — ты должен жить теннисом, есть, пить и спать с ним. Только так ты станешь № 1 в мире». Я и так уже живу теннисом, ем, пью и сплю с ним. Но он хочет, чтобы я делал это в другом месте.
— А сколько стоит эта академия?
— Примерно 12 тысяч долларов в год.
— Мы не потянем.
— Ты поедешь только на 3 месяца. Это 3 000 долларов.
— Мы всё равно не потянем.
— Это вложение. Вложение в тебя. Мы выкрутимся.
Я не хочу ехать. Но по лицу отца я вижу, что он уже всё решил. Всё кончено. Я стараюсь найти положительные стороны этого решения. В конце концов, это всего лишь три месяца. Я соглашусь на что угодно, если речь идёт только о 3-х месяцах. А, кроме того, может быть, это не так уж и плохо. Возможно, это похоже на Австралию. Может быть, там будет весело. Не исключено, что в чём-то это обернётся неожиданной выгодой. Может быть, я буду чувствовать себя так, будто играю за команду.
«А что со школой?» — спросил я. Я проучился полгода в седьмом классе.
«В соседнем городе есть школа, — сказал отец. – Ты будешь ездить туда по утрам, учиться в первой половине дня, а потом играть в теннис до позднего вечера».
Звучит, как приговор. Чуть позже мама сказала мне, что в передаче «60 минут» фактически рассказывалось о характере Боллетьери, который по сути дела управляет теннисным предприятием с потогонной системой, где используется детский труд. Люди предпочитают называть академию Боллетьери военным лагерем, но на самом деле это уже успевший прославиться тюремный лагерь строгого режима. Но не всё здесь достойно славы. Нас кормят бог знает чем – дают мясо непотребного вида; что-то тушёное, студенистое; рис, сдобренный какой-то серой подливкой, а спим мы на шатких койках, стоящих рядами вдоль стен из фанеры в наших полувоенных бараках. Мы встаем на рассвете и ложимся спать почти сразу после ужина. Мы редко покидаем лагерь и почти не контактируем с внешним миром. Как большинство заключенных, мы только спим и вкалываем, это всё. Но настоящая каторга – это упражнения, которым нет конца. Отработка подачи, упражнения у сетки, бэкхенды, форхенды и редкие тренировочные матчи для составления внутренней классификации – от самого сильного до самого слабого. Порой кажется, что мы – гладиаторы, которых готовят в Колизее. Не сомневаюсь, что 35 тренеров, которые орут на нас, пока мы выполняем упражнения, считают себя надсмотрщиками.
Когда мы не заняты упражнениями, мы изучаем психологию тенниса. С нами проводят занятия по воспитанию психологической устойчивости, позитивного настроя и визуализации. Мы учимся, закрыв глаза, представлять себя победителями Уимблдона, поднимающими золотой трофей над головой. Потом мы идём на аэробику или занимаемся тренингом с отягощениями или же выходим на гаревую дорожку, где бегаем, пока не валимся от усталости.
Постоянный прессинг, беспощадная конкуренция, полное отсутствие контроля за обучением со стороны взрослых – все это постепенно превращает нас в животных. Здесь действует по преимуществу закон джунглей. Здесь правят Малыш-каратист (герой американского фильма об ожесточенном соперничестве среди подростков – прим. ред.) с ракеткой и Повелитель мух (персонаж нашумевшего американского фильма, название которого переводится как «Вельзевул», то есть «Дьявол» — прим. ред.) с форхендами. Однажды ночью два парня затевают ссору. Один из них – белый, второй – азиат. Белый парень бросает на ходу расистские оскорбления в адрес азиата и уходит. В течение целого часа парень из Азии, встав в стойку посреди барака, растягивает руки и ноги, совершает резкие выбросы рук и ног, крутит головой. Он последовательно выполняет движения по системе карате, потом аккуратно, методично хлопает себя по лодыжкам. Когда белый парень возвращается, каратист описывает круг, в прыжке выбрасывает ногу вверх, оттягивает её, наносит ему сокрушительный удар и ломает белому челюсть.
Самое шокирующее во всей истории то, что ни одного из них не выгнали из академии, и это только усугубило атмосферу всеобщей анархии.
Единственной частью его лица, не имеющей цвета вяленой говядины, являются его черные усы. Они тщательно подстрижены клинышком, волосок к волоску и придают его лицу хмурое выражение. Я вижу, как Ник меряет шагами площадку – этот злобный мужик с воспалённым лицом отчитывает какого-то парня, который бегает трусцой неподалеку, стараясь не сбиться с темпа, и я молюсь, чтобы никогда не иметь дела с Ником напрямую.
Два других парня испытывали по отношению друг к другу застарелую, хоть и не очень острую неприязнь. Проявлялось это главным образом в подтрунивании, в подковырках по мелочам, пока один из парней, так сказать, не повысил ставки в игре. В течение нескольких дней он мочился и испражнялся в ведро. А потом, однажды, среди ночи он вломился в барак второго парня и опрокинул ведро ему на голову.
Ощущение того, что ты живёшь в джунглях, постоянная угроза насилия и боязнь оказаться в западне обострялись, когда перед самым отключением электричества вдалеке слышалась барабанная дробь.
Я спросил одного из ребят:
— Что это, черт возьми?
— Да это Курье. Ему нравится бить в барабан, который прислали ему родители.
— Кто?
— Джим Курье из Флориды.
Несколько дней спустя я впервые удостоился чести лицезреть самого главного надзирателя – основателя и владельца Теннисной академии Ника Боллетьери. Ему что-то около пятидесяти, но выглядит он на все 250, потому что загар – одна из его навязчивых идей, наряду с теннисом и страстью к смене жён. (У него их было 5 или 6, никто не знает точно, сколько их было на самом деле). Он поглощает солнце в огромных количествах, так подолгу загорает под целой батареей ультрафиолетовых ламп, что от этого у него постоянно страдает пигментация кожи. Единственной частью его лица, не имеющей цвета вяленой говядины, являются его черные усы. Они тщательно подстрижены клинышком, волосок к волоску и придают его лицу хмурое выражение. Я вижу, как Ник меряет шагами площадку – этот злобный мужик с воспалённым лицом отчитывает какого-то парня, который бегает трусцой неподалеку, стараясь не сбиться с темпа, и я молюсь, чтобы никогда не иметь дела с Ником напрямую. Я вижу, как он садится в красный «Феррари» и уезжает прочь, оставляя за собой шлейф дорожной пыли.
Один парень сказал мне, что мыть и полировать все 4 спортивных машины Ника – наша обязанность.
Наша обязанность? Бред собачий. Не нравится – можешь пожаловаться судье на вышке. Я спрашивал старших ребят и некоторых ветеранов о Нике. Кто он? В чём его крутизна? Они говорят, что он ловкий пройдоха, которому очень вольготно живётся за счёт тенниса, но он не любит этот спорт и даже не очень хорошо в нём разбирается. Он не похож на моего отца, который бредит углами полёта мяча, статистикой и красотой тенниса. Но кое в чём он очень похож на отца. Деньги оказывают на него гипнотическое воздействие. Он провалил экзамен в лётное училище ВМФ США, бросил юридический факультет, и вот однажды ему пришла в голову идея взяться за обучение теннису. Благодаря предпринятым им определённым усилиям и немыслимой удаче он создал себе имидж титана тенниса и воспитателя чудо-спортсменов и суперчемпионов. «Ты можешь кое-чему у него научиться, — говорят другие, — но звёзд с неба он не хватает».
Не похоже, чтобы ему удалось избавить меня от нелюбви к теннису.
Однажды я играл тренировочный матч с одним парнем с Восточного побережья, издавая радостные крики, когда увидел, что Габриэль, один из подручных Ника, стоит сзади меня и внимательно следит за игрой.
После нескольких сыгранных очков Габриэль остановил матч.
— Ник уже видел, как ты играешь? – спросил он.
— Нет, сэр.
Он нахмурился и ушёл. Позже по репродуктору, которые установлены на всех кортах академии Боллетьери, я услышал: «Андре Агасси явиться на центральный закрытый корт! Андре Агасси срочно явиться на центральный закрытый корт!»
Я никогда не был на центральном закрытом корте и никак не мог понять, что я такое натворил, чтобы заслужить вызов на ковер. Я побежал туда и увидел, что Габриэль и Ник ждут меня, стоя рядом.
«Вы должны посмотреть, как бьёт этот мальчишка», — сказал Габриэль.
Ник отошёл в тень. Габриэль встал с другой стороны сетки. В течение получаса он проделал со мной массу разных упражнений. Украдкой я иногда оглядывался назад через плечо: я мог видеть силуэт Ника, сосредоточенно поглаживающего свои усы. «Покажи мне свой бэкхенд», — сказал Ник. Его голос напоминает звук, возникающий, когда наждачной бумагой трут о липучку. Я сделал то, что мне велели. Я бил бэкхендом.
Ник продолжает разговор с отцом по телефону: «Хорошо. Нет, об этом можете не беспокоиться. Я возьму это на себя, так что вам не придётся платить ни пенни. Андре может остаться, не внося платы за обучение. Я порвал ваш чек».
— А теперь — несколько подач.
Я подал несколько мячей.
— Иди к сетке.
Я вышел к сетке.
— Хватит, — он подошёл ближе. – Откуда ты?
— Из Лас-Вегаса.
— Какой у тебя национальный рейтинг?
— № 3.
— Как я могу связаться с твоим отцом?
— Он на работе. По ночам он работает на студии «Голдвин Мейер».
— А твоя мать?
— В это время она может быть дома.
— Пойдём со мной.
Мы медленно идём к его офису, он спрашивает мой домашний номер, садится в высокое черное кожаное кресло, почти спиной ко мне. Я чувствую, что мое лицо стало краснее, чем лицо Ника. Он набирает номер и говорит с мамой. Она даёт ему телефон отца. Ник набирает его номер.
Он кричит в трубку:
– Мистер Агасси! На проводе Ник Боллетьери! Хорошо, хорошо. Да, хорошо, послушайте меня. Сейчас я скажу вам нечто очень важное. Ваш мальчик талантливее всех, обучавшихся в моей академии за всё время её существования. Хорошо. Когда-нибудь. И я возьму его к себе на обучение на весь срок по полной программе и доведу его до самой вершины тенниса.
О чём, чёрт возьми, он говорит? Ведь я приехал сюда только на три месяца. Я уезжаю отсюда через 64 дня – я всё подсчитал. А Ник говорит, что он хочет оставить меня здесь?! Жить здесь – всё время?! Наверняка, отец не пойдёт на это.
Ник продолжает разговор с отцом по телефону: «Хорошо. Нет, об этом можете не беспокоиться. Я возьму это на себя, так что вам не придётся платить ни пенни. Андре может остаться, не внося платы за обучение. Я порвал ваш чек».
У меня дрогнуло сердце. Я знаю, что мой отец не может устоять, когда что-то дают даром. Мою судьбу решили без меня.
Ник кладёт трубку и, сидя в кресле, поворачивается ко мне. Он ничего не объясняет. Он не утешает. Он не спрашивает, то ли это, чего я хочу. Он не говорит больше ничего, кроме одного: «Возвращайся на корт».
Надзиратель добавил ещё несколько лет к моему сроку; делать было нечего, оставалось только взять в руки кайло и отправляться обратно в каменоломню.